- Любите ли вы искусство?
Это было несколько чудно` - он стоял с самым будничным видом, оперевшись локтями на спинку стула напротив, скрестив руки, улыбаясь; он был хорошо, без излишней роскоши одет, не кичась маркой, предпочитая вкус цене; он улыбался и щурился от солнца, которое даже сейчас, в весьма позднем часу, не собиралось заходить за горизонт; а на его широком запястье блестели дорогие швейцарские часы - и тем не менее, не смотря на все это, он начал разговор самым странным, самым неожиданным и отвлеченным способом. "Любите ли вы искусство?"
По чести стоило ответить "не знаю", но Яо зачем-то сказал:
- Люблю.
И поставил на стол чашечку с капучино.
Для незнакомца это словно стало сигналом, завуалированным согласием на завуалированный вопрос, приглашением, и он, отодвинув стул, уселся напротив, бесцеремонно вторгаясь в спокойное течение ужина Яо.
- Быть может, вы музыкант?
- Не может.
- Танцор?
- И вновь нет.
- Но кто же?
- Всего лишь зритель.
- Так это лучший из вариантов!
Он как-то странно, зловеще улыбался, не отрывая от Яо взгляда, будто пожирая его, изучая каждый штрих его лица, каждую линию на его коже. С пытливостью ученого он запоминал каждый жест и каждое движение ресниц, пытался впитать его запах и разложить на мельчайшие ноты, пытался дать определение каждому из его цветов. Он изучал - вернее, он ловил его в сети, настолько прочные, что, даже если бы они с Яо разошлись в разные стороны, то его подробнейший, яснейший, правдивейший фантом остался бы с ним.
От этого взгляда было, мягко говоря, не по себе.
- Чего вы хотите?
- Именно сейчас - разговора и стакан воды.
Он подозвал официантку и сделал заказ, говоря на чудесном испанском, и не пререставая пугающе улыбаться; после этого он сцепил руки замком и положил на них подбородок, вновь обращая свой взгляд к Яо - и тот попытался сделать вид, что очень увлечен раскрытием ракушки устрицы из своего блюда, но запылавшие щеки выдавали в нем смущение, не оставляя ни шанса на обман. Он никогда не умел лгать.
- Вам говорили, что вы прекрасны?
- Что?.. А, ну, было дело..
- Говорили, что вы достойны кисти Рафаэля?
- О, честное слово, я не настолько стар!
Шутка была принята на ура - он рассмеялся, выпрямляя спину и расправляя плечи, глядя на Яо с все возрастающим интересом, ловя себя на мысли о том, что день выдался как нельзя удачным, что пойманный карп мог стать украшением его великой коллекции.
- Когда бы я был Рафаэлем... А впрочем, мы поступим иначе. Я, извините, позабыл представиться.
Ему принесли воду, но он ее не тронул.
- Меня зовут Иван Брагинский, я художник. Вы, вероятно, издалека?
Ван задумался ненадолго, пытаясь понять, вызывает ли это имя какие-либо ассоциации, но ничего не нашел.
- Очень приятно. Да, я отдыхаю. Совсем недавно приехал. А вы?
- Человеку моей профессии и моего склада бывает нелегко находиться всегда на одном месте. Я, если можно, цивилизованный кочевник, сегодня здесь, а через неделю - в Гималаях, еще через неделю - в Египте, потом... Но я вижу по вашему лицу, что вы поняли.
Ван покраснел - он был перед ним как раскрытая книга, и каждую его мысль Иван мог прочесть на его челе, и это было бы удивительно и интересно, когда бы не пугало с такой силой, не заставляло чувствовать себя не в своей тарелке и не побуждало броситься бежать, далеко и без оглядки.
Но отчего-то он не мог даже сдвинуться с места.
- Мне кажется, я видел вас на пляже, - он продолжал говорить, не стирая улыбку с лица, не отрывая взгляда и почти не моргая, словно на его лице была надета маска, идеально замаскированная под настоящую кожу. - Видел ваше прекрасное, гармоничное тело. Видите ли, у современных людей есть две беды: они либо толсты и бесформенны, как желе, либо худы, как спагетти - и совсем невозможно стало встретить таких, как вы, плавных, правильных, стройных; ваши обнаженные, загорелые, омытые соленой водой бедра до сих пор стоят у меня перед глазами. О, кажется, я смутил вас.
Ван и в самом деле был, мягко говоря, смущен, готовился возмутиться, но то, что Иван знал все его мысли и эмоции даже раньше, чем он сам осознавал их, снова выбило из колеи и сбило с толку.
- Я...
- Я прошу, не полагайте, что я пристаю к вам, что я какой-нибудь маньяк. Я не имею ввиду ничего подобного, я всего лишь художник, и ваше тело кажется мне эстетически прекрасным, так что я почел бы за честь изобразить его на одной из своих картин.
- Вы…
- О, прошу, не перебивайте, дайте высказаться, а затем уже прогоняйте! Я понимаю, понимаю, что вам, красивому мужчине, дико мое внимание, особенно после внимания женщин, которым вы, должно быть, окружены с головою, но попытайтесь понять меня - я не видел подобной красоты бедер уже много лет! Вы совершенны, а искусство создано для того, чтобы увековечивать совершенство, и можете ли вы представить, как да Винчи уверял Мону Лизу, что ее улыбка достойна полотна, а она отказала ему, потому что прежде ей никто не говорил такого?
- Загадочные бедра Вана Яо! - принужденно, скованно рассмеялся он, пряча глаза, боясь столкнуться взглядом с этим местным сумасшедшим, лихорадочно ища пути к отступлению. В глазах Ивана горел нездоровый, безумный блеск, он продолжал сверлить Яо взглядом, продолжал читать его, переписывая каждый его жест, даже самый мельчайший, на конву своей памяти; возможно, он восхищался - тем не менее, для Яо это было настолько непривычно, настолько редко кто-то вообще смотрел на него, обычно погруженного в работу, что любое внимание казалось диким, насмешливым, ироничным, в каждой улыбке он видел презрение, в каждом взгляде, обращенном на него - жалость и иронию, а то повышенное внимание, которым вдруг решил окружить его скромную фигуру мсье Брагинский, походило на следствие очень жестокого и очень глупого пари, заключенного с богемными друзьями на палубе какой-нибудь богатой яхты.
Да, наверное, так оно и было.
- Вы смеетесь, - грустно улыбнуся Иван, видя, что в карпе нет ни капельки веры. - Вы насмехаетесь. Я вас понимаю. Я безумный, безумец, сумасшедший, я отпугиваю вас своим поведением, свим напором. Но, поймите меня верно, умоляю: я как умирающий от жажды, ползущий по Долине Смерти, пред которым вдруг предстает человек, держащий в руках кувшин с преснйо водой; и будь этот челове четырежды красив, разве есть в нем что-то более привлекательное для несчастного, чем витая ножка кувшина и его увенчаные сапфирами бока?
- Послушайте, мистер, выйдете на пляж - и хоть утопитесь в людвких бедрах, но оставьте меня в покое!
- Вы меня не поняли, но я вас не обвиняю, я живу с осознанмием того, что меня никому не понять, всю жизнь. Представьте себе море: кругом вода, вода до горизонта, но ни напиться, ни умыть ею лицо нельзя. И вот появляетесь вы - кристально-чистое пресное озеро, прекрасное, дарующее живительный глоток жизни для моего истерзанного горла...
Яо нервно, трясущимися руками схватил чашечку и отпил остывший сладкий кофе. Он был напуган, близость этого безумства не давала и мгновения на передышку, он с ужасом думал, что будет, если Иван узнает, где он живет, думал, как лучше отвязаться от него и спрятаться, и как сделать, чтобы это внезапное знакомство не испортило ему столь долгожданный, с таким трудом добытый отпуск.
Иван видел страх в его глазах, видел, что жертва бьется, и он вот-вот потеряет последние крупицы доверия, которое Ван мог испытывать к нему, и со вздохом был вынужден признать поражение - пусть временное, но такое решающее и болезненное поражение, что даже улыбка стерлась с его лица, что даже с самого утра приподнятое настроение резко упало.
Он проиграл.
- Простите, я, кажется, совсем вас напугал. Вам не так легко заговорить зубы, как я отчего-то думал. Наблюдайте: я ухожу и оставляю вас в покое. Но, быть может, я могу надеяться на то, что при новой встрече вы дадите мне все же шанс объясниться? Я не прощу себе, если не запечатлю ваше лицо на холсте, и ваши чудесные бедра; да что там, весь мир, все человечество никогда мне этого не простит, если я позволю вашей красоте угаснуть бесславно! Прошу же вас, быть может, пара эскизов?..
Но Ван был неумолим. Опустив глаза, он снова занялся старательной борьбой со слишком упрямыми моллюсками, пытаясь при помощи руки и вилки раздвинуть створки раковин и добраться до желанного мяса4 Иван смотрел на него, не отрываясь, не произнося более ни слова. Иваен смотретл на него - сорвавшаяся с крючка рыбка была так близка, что, казалось, протяни руку - и вот она, и вот ты ее поймал, и вот ты ею владеешь, и тем не менее все был окуда сложнее. Он испортил первое впечатление, поддавшись своему восторгу, не сумел сдержать чувств; Ван Яо, его стройное, загорелое тело|, его плавные линии и идеальная фигура слишком сильно разожгли в Брагинском огонь интереса, слишком сильно он возжелал владеть этим образом - даже не телом, а лишь силуэтом, профилем, дугой брови, очертанием пальца, быть единственным в мире, чья кисть имеет право воссоздать его красоты, быть тем, кому Яо разрешит законсервировать навеки свое лицо при помощи масла и безграничного, пылкого, всепоглощающего восхищения.
Даже сейчас, отправляя кусочек мидии в рот, Ван Яо был прекраснее, чем все его бывшие модели.
- Послушайте...
Ответа не последовало. Иван тяжело вздохнул, видя, что ангел иргнорирует его, встал со стула, так и не притронувшись к своей воде. Солнце так и не собралось заходить за горизонт, мимо проходили люди, общавшиеся на всех языках света, женщины, бросавшие на высокого, явно небедного иужчину заинтересованные взгляды, но ничто в мире не могло владеть его вниманием, его мыслями и его страстями больше, чем бедра человека, сидевшего перед ним, чем его неприступное, как морская крепость, фигура, и чем его внимание, его благоговение и его восторг - то, что Иван тайно мечтал увидеть на выразительном загорелом лице тогда, когда его первый портерт Яо будет завершен.
Достав из кармана портмоне, он положил на стол купюру, не глядя, будучи слишком озадаченным своим поражением и своими чувствами, и развернулся, уходя, не бросая взгляда на Яо, зная, что этот взгляд убьет его самого; уходя стремительно, быстро, резкими шагами, оставляя прекрасное существо позади себя, но уверенно утешая себя верою в то, что второе рандеву остоится, и что прекраснейшая из его картин будет рождена.
Яо оторвался от своих мидий и поднял глаза. На столе перед ним одиноко лежала купюра в двадцать евро - стоимость всего его ужина.